.
ФОРМА ГОВОРЕНИЯ 
(беседа Александра Ротенберга с Гали-Даной Зингер) 

     - Почему вы пишете стихи?
     - Наверное, потому, что писание для меня - единственная форма говорения. Хотя я и понимаю необходимость ведения разговоров, в том числе и этой беседы, но постоянно испытываю внутреннее сопротивление, как бы недоверие к тому, что сейчас произносится вслух. Стихотворение - это кукаляка, такой ящичек, в котором 
лежит мукука, такая коробочка, в которой находится бисяка, такой пакетик, в котором - пампуксная хрюря, такой сундучок, а в нем мамурик. Причем мамурика в хрюрю никто не клал, он там так и лежал. Большие предметы, вроде пампукской хрюри, содержатся в маленьком бисяке, в свою очередь находящейся в мукуке 
неизвестного размера. И все это содержит в себе понятие кукаляка, которое я сравнила со стихотворением. Сама же кукаляка, кроме всего перечисленного, несет в себе иллюзию единства и единственности в нашем множественном и размножающемся мире. 
     Вообще-то непосредственно в данный момент естественней было бы ответить на вопрос, почему я не пишу. Я как бы попала в ловушку определения «Ты поэт?» - «Ну, поэт... » - «Ну так и пиши!» Поэтому я так старательно занимаюсь прочими делами - делаю коллажи, перевожу, редактирую «Двоеточие». Как это ни смешно, все, что я 
делаю помимо писания стихов, норовит жить по стихотворным законам. 
     - Что является для вас критерием качества литературного произведения? 
     - Особенность нашего времени, мнящего себя  неиерархичным,  в том, что у каждого есть собственная шкала оценок. Многие по-прежнему пытаются ее навязать окружающим, но эти попытки безрезультатны. И столь же бесперспективными кажутся мне усилия «чистого разума»  уравнять все со всем и доказать самому себе, 
что критериев вообще не существует. Если же вы хотите, чтобы я попыталась навязать вам свой личный критерий, то почему бы мне ради парадокса не позаимствовать его у Ролана Барта, считавшего таковым высокую коннотативность текста, то есть его способность порождать множественность смыслов. Хотя, сказать по правде, мне такой подход кажется неудовлетворительным. Вот, например, это интервью вполне способно породить множество смыслов, однако в его литературных достоинствах я не уверена. 
     - Когда вы считаете свое произведение законченным, в какой момент сознаете, что лучше сделать нельзя? 
     - Я бы сказала, не лучше, а иначе. В тот момент, когда возникает ощущение, что иначе сделать нельзя, я считаю не свое произведение, как вы изволили сказать, но свою работу над ним законченной. 
     - Язык дан нам как литературная традиция, говорил Борхес. В какой степени вы чувствуете свою причастность к русской литературной традиции? 
     - Ровно в той степени, в какой я сознаю непереводимость того, что пишу по-русски, и в то же самое время неспособность русского языка перевести многое из моего ивритского читательского опыта,  ровно в той степени, в какой я ощущаю богатство и 
ограниченность русского языка, то есть - в высокой. 
     - Не считаете ли вы, что русская культура существует где-то на задворках цивилизации? 
     - Есть, знаете, такая палка для битья, называется русской культурой. Это то, что, если верить прессе, привезла в Израиль большая алия из стран СНГ, - колониальные замашки, чувство превосходства над туземцами, любовь к Евтушенко и полное 
отсутствие интереса ко всему новому и непривычному. Если вы об этом, то не могу с вами согласиться. Если же имеете в виду культуру как совокупность индивидуальных творческих усилий, то сама постановка вопроса кажется мне абсурдной. Такая культура не может быть ни провинциальной, в каком бы конце она ни создавалась, ни 
национальной. 
    

- Вы много переводите. В какой степени ваша переводческая работа влияет на вас как на поэта? 
     - Перевод оказался для меня единственной формой чтения ивритской поэзии, и это чтение влияет на меня как всякое другое. 
     - Почему вы переводите именно ивритскую поэзию? 
     - По очень простой причине. Так я учила язык. Естественно, это не были первые уроки, но довольно быстро я обнаружила, что язык чужих стихов я понимаю гораздо лучше, чем язык радио и газет, на котором принято основывать обучение (кстати, я не владею и русским его вариантом). В результате, перерыв горы книг и журналов, я открыла для себя несколько имен, вокруг которых и сосредоточила свои переводческие усилия. Прежде всего это Авот Йешурун, Аарон Шабтай и Хези Лескли. Я сознательно отказалась от перевода Давида Авидана и Ионы Волах, так как они нашли идеального переводчика в лице поэта Савелия Гринберга. 
     - Существует мнение, что русская поэзия не приемлет верлибра, в то время как израильские поэты все пишут свободным стихом. Возможно ли совмещение или смешение этих традиций? 
     - Мне неоднократно приходилось сталкиваться с подобным мнением. Этот упоительный предрассудок, абсолютно ни на чем не основанный, имеет широкое хождение. Достаточно вспомнить, что у истоков русской поэзии - старославянские литургические тексты, духовные стихи семнадцатого века, написанные, извините за 
ахронихм, верлибром. В девятнадцатом веке свободный стих встречается реже, в основном в переводах и стилизациях, но уже в двадцатом фактически нет ни одного поэта, который бы не использовал эту форму. Что касается ивритской поэзии, то и 
здесь не все так просто. Даже если говорить только о современной ситуации, то и она не однородна. Почитайте сонеты Шабтая, Визельтира и Авидана, баллады Эфрат Мишори, рифмованные стихи Ицхака Лаора, Авнера Трайнина. Справедливости ради замечу, что подобный стереотип мышления встречается как у русских читателей, так и у ивритских. И если одни уверены, что свободный стих не является стихом по определению, то другие считают его признаком литературного прогресса. Что касается самого вашего вопроса, то мне Легко ответить на него положительно. Вы знаете, что я постоянно занимаюсь таким смешением форм, хотя оно и не является для меня самоцелью. Переход от терцин к верлибру, от раешника к гекзаметру, от частушки к белому стиху в рамках одного текста оказался наиболее  Органичной для меня формой поэтической речи. 
     - И последний вопрос - об основанном вами движении за права эстетических меньшинств.
     - Слухи о его основании пока, что вполне безосновательны. Движение существует только в области идей, хотя сами эстетические меньшинства не уступают по древности меньшинствам национальным и сексуальным, и, в отличие от последних двух, абсолютно бесправны. Есть определенные трудности, связанные с 
организацией группы принципиальных индивидуалистов. Я верю, что это всемирное братство еще выдвинет из своих рядов некоторое количество штрейкбрехеров, которые, преодолев эстетическое отвращение, будут бороться за наши и ваши права. 

Израильская газета «Вести-2», Четверг 21.03.96