.
Глава 7. Хористы диссидентства.[1]
«Всякий народ - говорит Лютер - имеет
своего дьявола». Дьявол русского народа -
разногласие во всём, что касается
общественных интересов, страсть всё
относить к себе, мерить собою. Это, -
и мелкое самолюбие, кажется, общий
порок славянских племён. Лучше
повиноваться чужому произволу, чем
уступить в чём-либо своему собрату.
Из дневника проф. А. В. Никитенко
(«Русская старина», октябрь 1890 г.)
For those on the political right, social
responsibility would doubtlessly mean
subservience and conformity to...corporate
power and the national defense; for those
on the left, it would mean dissent and
resistance in behalf of social justice. But it
would mean, in all cases, the subordina-
tion of the self to social duty, the total
politicization of the personality, and, at
last, the closure of the inner life... [2]
Theodore Roszak
They are conservative, although... in ra-
dical guise. [3]
From I.J.Zaretsky & M.Leone.
...radicalism has become so fashionable,
and so pernicious in the support it inwit.
tingly provides for the status quo, that
any criticism of contemporary society,
that hopes to get beneath the surface has
to criticize, at the same time, much of
what currently goes under the name of
radicalism. [4]
Chr. Lasch.
...Это всё - различия убеждений...
- Позвольте же...
-Нет-с
- Что такое вы говорите?
- Да вас бы я...
- Нет, а всё-таки...
- Всё-таки...
... Это - разность убеждений...
Андрей Белый («Котик Летаев»).
__________________________________________________
Глава эта посвящена не личностям в диссидентском
движении, которые страданием
доказали крупноблочность своей позиции, а «диссидентам на подхвате»,
для которых смысл жизни состоит в «борьбе с врагами», как это было для
коммунистов 10-20-30-х гг. Такие «диссиденты по призванию души» - новое
издание русско-еврейских профессиональных революционеров - роятся вокруг
больших людей протеста и политиканским жужжанием
своим раздувают нарцистически-пророческие и вопрекистски-наоборотнические
ноты
своих «вождей».
Когда думаешь о советском диссидентстве, сразу
же напрашивается сравнение его с «молодёжным протестом» на Западе, который
начался приблизительно в то же время -
конец 60-х гг. Чем глубже погружаешься в сравнение, тем больше охватывает
ощущение,
что эти два движения «за свободу» явления не только разнопланетные,
но
и разногалактические.
С точки зрения советских диссидентов протест
западной молодёжи просто капризный
бриз - не имеющая основания блажь, которая вообще не должна существовать
и «путать
карты». Для советских диссидентов только их борьба правомочна и правозычна
и имеет арранжировку святого дела. Западные «бунтари» не обладают такой
«затыкающей глотку» позицией в отношении «борющихся других». Они считают,
что у всех борющихся в мире
свои «уважительные» на то причины. Они уважают советских диссидентов,
даже когда эклектически симпатизируют «социалистической идеологии».
Отношение советских диссидентов к миру строится
на «борьбекюйности», на
утверждении своего отрицанием кого-либо или чего-либо. Точно такой
же образ
деятельности исповедуют те, кто стоят у власти в СССР. Политизация
человека - типично тоталитарный синдром. Среди диссидентов некоторые «...tortured
spirits actually sought a
martyrdom made doubly attractive by the glamour of modem publicity»(l)[5].
Слова H. А. Бердяева по поводу русского религиозного
раскола 17 в. ошеломляют своей приложимостью к современному советскому
диссенту (если не дать себе быть уведённым
в сторону идеологической словесностью). «В основу раскола легло сомнение
в том, что
русское царство, третий Рим, есть истинное православное царство. Раскольники
почуяли
измену в церкви и государстве, они перестали верить в святость иерархической
власти в
русском царстве. Сознание богооставленности царства было главным движущим
мотивом раскола»(2). Диссидентское движение
- неосознанная реакция со стороны людей с сильным мессианским комплексом
- на разочарование в «неудавшемся мессианстве»
коммунистической идеологии и советского социализма. Диссидентам присуща
иконоборческая патетика, свойственная расстригам,
Советское диссидентство - ещё одна волна тоталитарного
мессианизма на
русско-советской почве, и в этом наследует мессианизму коммунистическому.
Творцами
и глашатаями диссидентских воззваний становятся главным образом те,
кто не сформировал сильных интересов в гуманитарной науке и искусстве,
т.е. не приобщился к более сублимированным путям в решении человеческих
проблем. Диссиденты - типичные
продукты советского школьного образования, построенного на гражданственности-самоотверженности-долге-революционности-преданности
«общественным идеалам».
«Диссидент» - это традиционный «революционный»
тип русско-советской жизни -
учитель «как жить», проповедник грядущего, наставник, лидер масс, политический
комбинатор «снизу вверх», многозначительный заговорщик, патетический
моралист,
движимый «by divisive creeds or parochial doctrines... »(3)[6]
и склонный страстно «to preach
morality: to scold, to command, to intimidate with moral rhetoric.
»(4)[7].
Диссидентство могло состояться только после
того, как Никита сделал свой прыжок и
сел на Сталинский горшок, с сопутствующей такому «воцарению» «либерализацией».
Так
же оно навряд ли было бы возможно без внезапно разверзшегося знания
о ГУЛАжьих
зверствах. Ешё одной детерминантой диссидентства является «падение
пьедестала» -
тяжкий опыт разочарования в «идеале» - грузина в орденских колодках,
страну топившего
в чахотках. Диссидентство во многом - реакция на Сталинскую эпоху,
но реакция, которая
смогла проявиться только после этой эпохи закрытия посредством Никиты
меткого прыжка
на трон подохшего божка. Действительно, попробуйте представить себе
диссидентство при Сталине!
Диссидентское движение вызвано, главным образом
- идеологически-политическим несогласием с властями. Это идеологически-мировоззренческий
протест. Который раз в
истории России возникает раскол по поводу того, какой должна быть страна,
каков должен
быть у неё политический и экономический строй, на какие цели она должна
быть
ориентирована, в какое будущее вмонтирована, какой «верой» должна быть
организована
и т.д. и т.п. Советское диссидентство в его конфликте с советской властью
- это спор о макропроблемах, столкновение тотальных мировоззрений, взглядов
на судьбу государства.
Это - политико-идеологическая борьба, и как таковая типична для тоталитарной
страны,
в которой всякая идеология претендует на общепринятость, где всё -
политическая схватка,
всё - нетерпимость того, как «я считаю» к тому, как «считаешь ты».
Неправильно думать, что диссиденты борются
за мировоззренческую свободу, ибо собственные взгляды они не считают частными,
но единственно правильными и потому общеобязательными. Борясь якобы за
свободу мнений они в действительности борются за
триумф своих представлений над всеми другими, за всероссийский (и всемирный)
престол
для их Образа жизни.
По сравнению с этим картина протеста в Америке
и Европе написана непохожими
красками на непохожем холсте. «...young radicals today...feel that
psychological change must
precede or accompany political change. »(5)[8]
«Young people have psychological concerns that conflict
with adult society's strictly political perspective»(6)[9]
«...this generation has primarilly a psychological
critique of its society.»(7)[10].
«...even the radicalism of the sixties served, for many of those who
embraced it for personal rather than political reasons... as a form
of therapy. »(8)[11]
Налицо не идеологический, мировоззренческий и макропроблемный характер
протеста на Западе, а его сугубо персоналистская ориентация, не социально-масштабная,
но
«микро-психологическая». «The new mood was essentially one of fundamental
disillusionment with all doctrines and programs, blueprints and ideologies
that call for the sacrifice of life. Having discovered the
rythm of life and the beauty of flowers, the young have begun to wonder
whether freedom is really can
ever blossom on a soil drenched with blood, even blood shed in its
defense... Life is not for sacrifice on
any altar but is to be used to do one's own thing... »(9)[12].
He «правильные»
социально-политические взгляды, не «истинные» экономические концепции,
не «самая справедливая справедливость» в масштабе общества, а «genuine
relationships with others,
friendships, companionship, love...»(10)[13].
«The value of any ideology was to be measured not by
the grandeur of their aspirations, but by...how effectively docs it
promote compassion... or contribute
to the enrichment of the individual's life.»(l1)[14]
Западные радикалы «docs not believe in the
antagonistic or competitive doctrine of life... They do
not measure others, they do not see others as something to struggle
against... Instead of insisting that
everyone be measured by given standards, the new generation Values
what is unique and different in
each sclf»(12)[15]
Умы советских диссидентов с другой стороны «...may be ruled by the
unconscious concept that there is a 'devil', which means an easy replacement
by an 'enemy'»(13)[16].
B отличие от ориентации советских диссидентов в СССР и эмиграции -
на идеологию, антиидеологию, от их погруженности в «развал в стране», «экономическое
фиаско», «полицейский режим» и т.д., на Западе имеет место «...the extraordinary
emphasis placed on
human relations in youth culture»(14)
[17]
, «on eternal truths»(15)[18].
«In personal relations, the
keynote is honesty, and the absence of socially imposed duty »(16)[19].
В отличие от советских диссидентов, которые
«...raise friendship into a political program, an ideological alternative
to love»(17)[20],
активисты западного гуманистического протеста
постигли, что «...one must often be prepared not to act, but to stand
still 'in the light', confident that
only such a stillness possesses the eloquence to draw men away from
lives we must believe they inwardly
loathe, but which misplaced pride will goad them to defend under agressive
pressure to the very death -
their death and ours. » (18)[21].
Мечта, чаемая бунтующей западной молодёжью - достичь такого состояния жизни,
при котором было бы естественно «to aproach with song every object we
meet»(19)[22].
Это несовместимо с типично тоталитарной установкой советских диссидентов
(неосознанной, конечно) «to inflict his own certainties on otheгs»(20)[23]
(мировоззренческие,
идеологические). «Do your own thing was the new style, but in this process,
many young men and
women have learned to be rather good and considerate to one another.
»(21)[24].
«The culture will be strongest whose members
are not deterred from acting in its interests by those
who cite opposing values. »(22)[25].
Как подобные нормы плюралистического бытия отличаются
от «The identification of competition with the wish to annihilate opponents.
»(23)[26]
(в
советском
контексте - соперничества прежде всего идеологического и мировоззренческого).
Если на подъём диссидентов на борьбу влияли
писания даже не социальных критиков,
а скорее разочарованных разоблачателей, то совсем иной «культурный
багаж» у западной протестующей молодёжи. «The reinforcement for these young
people comes from two sources:
their notion of social relativity(! B.3.) and the writing of
psychologists (! B.3.) and social critics. »(24)[27].
Тоталитарные же диссиденты, воспитанные в духе абсолютности и абсолютизма
норм
жизни и представлений о мире и способные лишь желать заменить один
абсолют - власти, другим - своим собственным, склонны травмироваться психологически
любым веянием относительности, существованием любой друговости. Без
опыта социальной и
культурной относительности - плюралистического опыта, и вне плюралистического
контекста, тропа к изменению и желание по ней идти - фатально становятся
тупиком или ловушкой. «The recognition of social relativity
demands the ability to view an
individual in reference not to others in his particular society or
social class, but to what he as an individual
could potentially become, and how his environment limits or enchances
this grouth.»(25)[28].
Без
способности признать социальную относительность как позитивное явление,
а, след.,
автономию личности, достигнутое социальное изменение способно лишь
заменить один деспотизм другим.
Только плюралистический опыт терпимости
и позитивного интереса к друговости
может быть почвой для нефиктивного социального изменения. Без него
всякий радикализм является бутафорским, ориентированным на внешнее и несостоятельным
внутри. Поэтому диссиденты «...embraced radical style in place of radical
substance. »(26)[29].
Они радикальны политически, идеологически, но ретроградны психологически.
Психологически они
родственны тем, против кого выступают, против чего поднялись.
Вот картина Парижских протестов молодёжи в
1968 году: «...the tone of the revolt, at once passionate and disinterested,
as if action had been confused with representation: it was like a mutiny
that
turned into a Festival and a political discussion that turned into
a ceremony; epic theater and at the same
time public confession... attempt to unite politics, art and eroticism.
There was a fusion of private and collective
passion, a continuous ebb and flow between the
marvelous and the everyday, the lived act as an aesthetic representation,
a conjunction of action and its celebration. There was a reuniting of man
with his image: mirror reflections focused in another luminous
body. ..being oneself by being with everyone .»(27)[30].
По сравнению с таким углублени ем социального протеста до уровня философии
и искусства в социальном действии, - в
советском диссидентстве мы видим пропаганду собственных взглядов, пафос
«борьбы
насмерть», тактико-стратегическую калькуляцию, нарцистическую фиксацию
на
собственных взглядах.
На Западе «Young people are discovering...spontaneity,
fraternity not only with men but with nature,
the amazing ability to be amazed. In brief: they are discovering the
heart... The tradition of these young
people is more poetic (!B.3.) than...political. »(28)[31].
Советские же дисиденты понимают
братство
только со своими единомышленниками, и энтузиазм только в «борьбе
за великое
дело». Им не до удивления миру: борьба не ждет, враг не дремлет.
Борьба разных доктрин при одинаковости психологии
борющихся не только бесплодна,
а логически бессмысленна. Для внутреннего преодоления ложных социальных
институтов
(для победы над их бессознательными интроекциями и отделения их от
собственных бессознательных проекций) нужно куда более духовного мужества,
чем для борьбы с
внешним, очевидным врагом.
Для более углублённого понимания тоталитарной
сущности советского диссидентства необходимо учесть разницу между типом
так наз. бунтовщика или реформиста с одной
стороны, и типом так наз. революционера с другой.«...the revolutionary
seeks to destroy the
ruling order and institute another, more just one; rebel fights against
the excesses of power...the
revolutionary wishes to change customary uses; the reformist to correct
abuses. »(29)[32].
«...the rebel
is a pillar of power: if that power should crumble, he would be crushed
to death. What is more, he is also
its parasite. The rebel feeds on power: the iniquity of those above
him justifies his blasphemies. His raison
d'etre has its roots in the injustice of his social status: once this
injustice ceases, his reason for existing also ceases.»(30)[33].
Описанная разница между борцом с частностями и подлинным носителем изменения
особенно важна в применении к советскому диссидентству, потому что здесь
картина сдвинута и фокус истины смещен искажающими линзами добрых,
хотя и
сентиментально слепых чувств западной общественности в отношении советских
диссидентов. Только такая борьба с советской властью реальна, которая
сочетается
с опровержением тоталитарных отношений вообще.
«То rebel is to resign oneself to being a
prisoner of the rules of power; if the rebel really wanted to be
free, he would not challenge the power of the rules but the rules of
power; he would not attack the tyrant
but power itself. »(31)[34].
Одно дело – бороться с властью коммунистической идеологии, с политикой
советских лидеров, с экономической системой, и совсем другое - бороться
с
более глубоко укоренённой силой, лишь выражающей себя во всём этом
- с самими тоталитарными отношениями, т.е. с принципом абсолютистской власти
и нетерпимости
к друговости.
Я не хочу слишком раздроблять внимание читателя,
набирая полные горсти всех разновидностей советского диссидентства . Перебирать,
кто среди диссидентов
нео-марксист, кто христианский социалист, кто антимарксист,
кто еврокоммунист - это
дело интеллектуальных бюрократов. Одни из диссидентской братии в зависимости
от их политической идеологии могут быть названы бунтарями или реформистами
относительно положения вещей в СССР, другие - революционерами. Но мне представляется,
что
выводить сущность того или иного подвида диссидентства из отношения
диссидентов к советским властям или политических взглядов дело
вообще бесплодное. Можно бороться
с советской властью изнутри тоталитаризма, и, так ск., извне. Только
вторая позиция
подлинно радикальна. Первая же, делая всю проблему оппозиции интратоталитарной,
в лучшем случае может привести к смене тоталитарной маски. Важно то,
что диссиденты,
даже те, кто явно не реформисты, а революционеры относительно коммунистической
идеологии и «социалистической» экономики, не являются революционерами
относительно тоталитарных принципов жизни!
Советское диссидентство остаётся в системе
тоталитарных координат. Каждая
диссидентская группа воскуряет фетиш своих частных взглядов, нетерпимая
к другим, диссидентским же, кланам. Они революционеры только в отношении
внешних атрибутов советской жизни. Политический радикализм диссидентов
оказывается на поверку консерватизмом и ретроградностью. Неспособные к
дискуссиям с оппонентами,
диссиденты исповедуют только принцип власти и контроля (от имени их,
«самого
правильного» мировоззрения). И будьте уверены, оппозицию себе каждая
из
диссидентских групп сломает так же жестоко, как ломает советская власть.
Их протест вершится от лица их мировоззрений,
их политических программ, их
прожектов. Диссидентство в СССР - это защита общеобязательности (опять!)
и
первоистинности (опять!), это опять частное, желающее стать тотальным.
На Западе
же бунт молодых людей есть «...an affirmation of their uniqueness»(32)[35].
Здесь необходимо сделать две оговорки. Первая
о западной молодёжи. В данной главе
я не включил в рассмотрение те группы, которые будучи движимы лево-политическими
симпатиями склонны идеализировать СССР. Эти группы согласно нашей системе
координат вполне прототалитарены. Их обуянность мао-марксизмом накаливает
фанатизмом их души, заставляя их действовать не от лица принципа уникальности,
а как
агентов принципа общепринятости. К счастью, не они составляют большинство
революционной западной молодёжи. Вторая - аналогичная оговорка о советских
диссидентах. Я допускаю, что среди диссидентского «хора», ещё неразличимые,
есть люди, способные петь партии индивидуальности, ориентированные более
психологически, чем политически и макромасштабно, те, которые ещё не нашли
своей партитуры. Я надеюсь,
что эти люди ешё заявят о себе, смогут взять персоналистскую (не хоровую)
ноту, и тогда
будут отпочкованы в общественном сознании от диссидентских клик. Я
говорю о тех, кто
не страдает негативной зависимостью от советской власти, перерастя
её и тоталитарные
нормы отношений с людьми. В отличие от этих пока ещё затерянных среди
диссидентских шеренг детей персонализма, собственно диссиденты связаны
пуповиной психологического подобия с советской властью «...even when they
deny it. In denying it, they
consecrate it.»(33)[36].
Теперь плотнее к социальному генезису советского
диссидентства. включая его
эмигрантское отстволение. Существуют три способа «социально-психологического»
спасения себя от учрежденной реальности: «...these different ways of
apprehending the world - unreflective accomodation, self-awareness, and
selfconscious reinvestment - may be used in relation
to any chain of actuality. »(34)[37].
Бездумное приспособление у большинства советского
населения доминировало в сталинские времена. Однако, с начала 60-х
гг. в СССР
начинает всё более развиваться самосознание относительно реальности
с предполагаемой
им дистанцией от играемых социальных ролей. К началу же 70-х гг. всё
больший вес
начинает приобретать уже не наивное, а рассчётливое приспособление
к реальности - self-conscious reinvestment.
Процитируем пример приспособления узников
к тюремной жизни, вполне подходящий
для иллюстрации того, как происходит приспособление к советской действительности.
«То accept the prison timetables or work schedules or systems of rewards
uncritically, threatened the
possible development of identity, they (prisoners) could not readilly
show their uniqueness by
accomodating to the 'reality' which the regime presented. Once, however,
they had constructed some
type of alternative reality - cleared some small subjective spaces
which were relatively uncontaminated
by the institutional reality - they then had sites upon which identity
work might be mounted. They could
display their specialness within the very style of dissociation from
the regime. »(35)[38].
Большая
часть глав этой книги посвящена таким «маленьким субъективным пространствам»,
дающим возможность своим «владельцам» не только развивать свою личностную
особость, но и придавать ей, как я пытался показать, зрак абсолютности,
превращая
территории эти по их значимости - в империи. »(36).
Советский человек начиная с
60-х гг. спасается от гнетущей скуки унифицированности советского образа
жизни такими внутренними империями частных мировоззрений, профессиональных
интересов, хобби.
Однако, сама возможность дистанциироваться от социальных ролей, от
бюрократической казуистики, от идеологических молитв - стабилизирует социальную
систему
вместо того, чтобы колебать её.
«Role-distancing, ..maintains an essentially
conservative relationship between the individual and the
social fabric. By asserting that his part in it is something more than
is apparent, his state of consciousness
is frozen...»(37)[39].
«By demystifying daily life, man conveys to himself and others the impression
that
he has risen beyond it, even as he goes through the motions and does
what is expected of him.»(38)[40].
«...liberal sociologists (и, добавим, многие благодушные западные советологи)
tend to see de-mystification of social interaction and social processes
as a necessary preliminary to radical structural
change. In many circumstances, however, it is demystification itself
which, by allowing the individual to
distance himself from the social arrangements... give him a sense of
satisfaction with his own lot which is incompatible with a desire for a
change.»(39)[41].
Появившаяся в современном советском
тоталитаризме возможность психологического дистанциирования от социальной
реальности, «...equally radical in the sense of opening up the windows
to an alternative reality and
equally conservative in saying that this is only a window.»(40)[42],
способствует тому, что человек приходит к намеренной и циничной ориентации
на реальность, к self-conscious reinvestment. Советская власть спасает
себя, бросая людям минимум внутреннего пространства и
отделяя его от «объективной реальности» тотальной идеологии, задушенной
экономики, миллионнотонного присутствия государственной и партийной иерархии,
институционализированных отношений, искусственных, бездушных и жестоких,
от какого
бы то ни было участия в политике государства. И люди на всё это соглашаются
тем более,
что обладают внутренними империями, где могут дышать и жить по-своему.
Империи
эти частично проецируются во-вне, создавая сеть «неофициозных» отношений
людей -
по причастности к той же «философии жизни», к тому же хобби, к той
же профессии.
Такими побочными дорогами и задними дворами советской жизни люди и
живы. Как
было объяснено в других главах в эти вне-официозные пространства люди
привносят всё
те же тоталитарные навыки отношений, ненавидя всех, кто не разделяет
их жизненного
стиля. Советский человек выигрывает вдвойне, имея возможность проявлять
нетерпимость и самоабсолютизацию в своих частных мирах, и во-вторых
в том, что дистанциируясь от официозного тоталитаризма и таким образом
приспосабливаясь к
нему успешно, он не становится его жертвой.
Иное дело диссиденты. Не будучи радикалами
в истинном смысле, а всего лишь радикальствующими консерваторами, они испытывают
чисто психологические трудности
в дистанциировании от реальности. Иными словами, те люди, которые испытывают
трудности в психологическом отстранении от социальной актуальности,
имеют
тенденцию становиться или наиболее пламенными административно-партийными
функционерами, или ... диссидентами. Обе категории обладают одной и той
же
особенностью - неспособностью принимать .социальную реальность как
относительную.
Они движимы одним и тем же навыком - полностью идентифицироваться с
социальным
миром и с собственной социальной ролью. До того момента, с которого
они будучи в
СССР получили возможность опираться на «западную общественность», советские
диссиденты были в положении пролетариата во внемарксистском смысле(«...simply
a people unrelated to the machinery of power, without established legal
instruments in its hands.») (41)[43].
Состав советского диссидентства сугубо пролетарский: это ориентированное
на решение гуманитарных проблем движение не включает в себя специалистов
гуманитарных наук.
Ни профессионально подготовленных социологов, ни эрудированных психологов,
ни компетентных экономистов, ни философов; всё больше люди технических
профессий,
студенты или люди без образования.
Пролетарскими были и истоки советского диссидентства.
Оно было укоренено в
чувствах страдающих от преследований советских властей. Оно проистекало
из законной
обиды обиженных. Приобретая трибуну западной прессы для борьбы с советскими
властями диссиденты пропорционально теряют самою возможность приобрести
сочувствие простых советских людей. Солженицын, прочувствованно описавший
в ГУЛАГе судьбу генерала Власова, сразу же потерял состоявшиеся или
потенциальные
симпатии многих. Люди узнали об этом из газетных «отчётов» о Солженицынской
книге,
которые были сфабрикованы достаточно умело, чтобы эксплуатировать «пролетарские»
и национальные чувства «масс».«Отчёты» эти были целиком посвящены Власову
по-Солженицынски, хотя в многотомном ГУЛАГе Власовская страница занимала
минимум места. На красную тряпку фигуры Власова, сотрудничавшего с
немцами, народ натравливали на Солженицына, и травля была небезуспешной.
Для многих неуклюже-идеалистических душ «интерес» автора ГУЛАГа к Власову
стал представляться
как предвосхищающий его, Солженицына, сотрудничество с «чужими», с
«заграницей»,
его собственное «предательство русской нации».
«Нельзя выносить сор из русской избы; лучше
жить со своим русским сором, чем в заграничной опрятности». И Солженицын
теряет тем больше, чем дольше живёт в
«заграничном довольстве». Такой результат предугадывали советские лидеры,
выдворяя
его за пределы СССР, его предчувствовал и он сам, сопротивляясь до
последнего этому выдворению, готовый принять любое терзание, но только
в пределах России.
Приобретя трибуну, диссидент теряет людей,
которым намеревается говорить с этой
трибуны, и особенно, если она стоит на «чужой» земле. Моменты организации,
партийного духа, политического лидерства, функционирования по линиям
прессы и
неизбежной бюрократизации, связанной со всем этим - становятся в диссидентском
движении всё сильнее. Его мифологически-эмоциональные источники засыхают.
Диссиденты теряют несомненность, само- cобою-разумеющесть своей правоты:
угнетённых, страдающих, попираемых. Они выигрывают в «organizational
strength, but lose
its romantic mystique... they rather consolidate organizational strength
behind their own leadership,
substituting party self-reliance tor mystique of national concern.
»(42)[44].
Многие простые люди всё
более считают их всего лишь одной из группировок над народом, борющуюся
за свои идеи
и за власть в стране.
По сравнению с новым типом советских людей,
внутренне отошедших от политики и
вместо этого политикански воздувающих алтари частных пристрастий, диссиденты
-
отпрыски архаического тоталитаризма, когда всё было ориентировано на
политику в узком смысле. Диссиденты движимы повышенной потребностью регламентировать
жизнь (для хорошего), организовывать жизнь других людей по-своему (по «самому
лучшему»). Эта бессознательная тенденция руководить жизнями других людей
является следствием
массивной и столь же неосознанной идентификации со смутным образом
тоталитарного перволидера.
Хрущёвская «либерализация» сопутствовала расшатыванию
абсолютизма советских
отцов семейств. Токи и поветрия разочарования в «высшем авторитете»
(который как выяснилось, мог ошибаться и сажать «своих» вместе с «чужими»)
поколебало безусловное
право всех авторитетов на авторитарность. Усилению чувства психологической
автономии от «начальства» помогало внедрение в массы профессионального
образования,
над которым не властен ни администратор, ни партийный вьюн-говорун.
Исчезновение
сильных и надёжных авторитетов, к присутствию которыхна всех уровнях
социальной
жизни привыкли с детства вызывало у советского юношества ретроспективную
идентификацию с архаическим образом могучего перволидера которая наслаивалась
на уже существующую в бессознательном детскую идентификацию
с ним. «The decline of parental
authority lead not so much to a -decline of the superego as to an alteration
of its contents, ..it encourages
the development of a harsh and punitive superego based largely on archaic
images of the parents, fused
with grandiose self-images. Under these conditions, the superego consists
of parental introjects instead ot identifications. It holds up to the ego
an exalted standard of fame and success and condemns it with
savage ferocity when it tails short of that standard.»(43)[45].
Это стимулирует не только усиленную автофилию
у советских людей нового типа (технических специалистов, художников и писателей-нонконформистов,
религиозных или духовных пророков, подпророков и подпророчьих), но и подспудный
комплекс всеправоты
и суровый пафос «несения истины в мир» у диссидентов.
Растерянность советской молодёжи в атмосфере
бесСталья и отсутствия личных
авторитетов, усилило возврат образа лидера тоталитарного толка в глубинах
их психик.
Молодые люди становились на психологическом уровне более сталиноподобными,
и это в современном контексте стимулировало их карьеризм, их профессиональные,
спортивные
и ... диссидентские достижения. Диссиденты, в отличие от групп советских
людей в СССР
и эмиграции, которым посвящены другие главы, выражают собой всё те
же комплексы
величия, нетерпимость, жажду утверждать собственное онтологическое
превосходство, но
только более буквальным, лобовым путём - прямых политических демаршей.
В эмиграции тоталитарная стать диссидентов
развернулась во всей своей махровости. Диссидентские клики почкуются вокруг
своих органов печати как советские коммунисты
вокруг цековских бюллетеней. Они исторгают эталонные ригористические
суждения о
всём и вся. Каждый из диссидентских кланов судит весь мир на основании
«единственно правильной» генеральной линии «принятого» в нём мировоззрения.
Каждый швыряет в
другие диссидентские кланы всеми попадающимися под руку тяжёлыми предметами
включая обвинения в сотрудничестве с кгб. Если послушать все эти замкнутые
партии о
всех других - то все они без исключения замазаны сотрудничеством с
кгб.
Только за пределами СССР диссиденты смогли
реализовать потенциал своей
тоталитарной психологии – внутри советской страны все лидирующие места
в политике, идеологии и управлении уже заняты мафией коммунистов, достаточно
нетерпимых, чтобы
не терпеть рядом с собой другие, абсолютистские по своим взглядам группы.
Теперь вплотную о том, что же обусловливает
тоталитарный стиль мировосприятия и поведения советских диссидентов - с
их горячечным отвращением к «смердящему
либерализму» западных демократий , «не обеспечивающих достаточного
порядка». Как
было сказано, это - бессознательная идентификация со столь же расплывчатым,
сколь и увесистым образом тоталитарного перволидера. Первичная идентификация
с
перволидером у поколения, из которого вышли лидирующие диссиденты,
имела место в
их детстве. Она была более конкретно сталинообразна, чем вторичная,
ретроспективная, вызванная «разбродом и шатаниями» послесталинской эпохи
и ослаблением личной
власти авторитетов включая родительские. Вторичная идентификация усугубила
и архетипизировала старую, детскую идентификацию.
«...the child models himself after the parent's
ideal, rather than the parent as he is.»(44)[46].
В
тоталитарной среде эта нацеленность первичной идентификации именно
на перволидера облегчается идентификацией родителей с тем же перволидером.
«...the child's 'real' model is
that which, in his fantasy, has best control over the situation, and
its resourses, including control over the parent... being even better,
more powerful than the parent himself. »(45)[47].
Естественная тенденция ребенка и подростка идентифицироваться с тем, кто
сильнее и значительнее его
родителей - с неотвратимостью вела к одному персонажу - опять к грузину
с пламенем в
очах - и сразу враг любой зачах. «...the status of the model emerged
as a more powerful factor than
the degree of reinforcement received by the child.»(46)[48].
Это значит, что даже если
пострадавшие от чисток родители подростка-будущего диссидента, после
возвращения из
лагерей поносят и разносят вождя на толстых каблуках, чтоб возвышаться
в облаках - предшествующий «задел» внутренней сросшести с ним в молодой
душе может не только
не поколебаться, а ... что кажется невероятным - упрочиться ещё больше!
Разочарование в перволидере, идущее по линиям сознания, рассудка, очевидности,
может усилить бессознательную идентификацию с ним! Листаем дальше психологию
идентификации.
«What is crucial is that the relationship
between identifier and identifiee is one in which the latter
controls something that the former wishes to control. A necessary first
step is learning that the
model-to-be does control that 'something. Punishment by the model is
efficient in teaching
this. »(47)[49].
Здесь поразительно и важно для нас, что определённый антагонизм к модели
идентификации - необходим, чтобы она вообще имела место. Тоталитарный лидер,
которому не только воздают должное «за силу», но боятся и ненавидят
- наилучшая модель
для идентификации! Вот с какими «чудесами» можно столкнуться, если
отойти от
внешности явлений, от идеологического сознания и сосредоточиться на
правде
психологического поведения. «...a prominent factor in motivating identification...
is frustration by
the model... one needed - for identification to occur - to be in an
ambivalent relathionship to the
model» (48)[50].
Вот что сделало возможным усиление идентификации с образом
тоталитарного перволидера в эпоху разочарования в Сталине у советского
народа включая
его пострадавшее меньшинство.
Вдруг ставший известным своей несправедливой
жестокостью перволидер привязал
многих молодых советских людей к себе - ещё сильнее незаметными узами
идентификации!
«one of depriviation of the child by the identifiee... withdrawal of
love as a condition fostering
identification.»(49)[51].
В исследуемой нами ситуации идентификация после-сталинского
поколения советских людей с перволидером тоталитарно преувеличенных
размеров -
фактор «лишения лидерской заботы» проявился, во-первых, в самой смерти
грузина
бронзового роста, кто сделал из страны погосты, и во-вторых, в Хрущёвских
разоблачениях, «отнявших» у тоталитарной паствы «всесправедливейшего Отца».
Итак, три фактора были ответственны за усилившуюся
идентификацию послесталинского поколения вообще и диссидентов в частности
с образом тоталитарного перволидера: его всемогущество, его жестокость
и его «уход», вызвавший бессознательное чувство
лишённости. Сопутствующим (четвёртым) фактором было разбалтывание авторитарной
атмосферы в период Хрущевизма.
Большинству из послесталинского поколения
этой бессознательной фиксации на образе тоталитарного властелина избежать
не удаётся. Перед нею бессильны даже выходцы из
семей, пострадавших от ГУЛАжьей лапы. Можно противостоять этой фиксации,
можно её психологически нейтрализовать, предварительно осознав. Но кто
способен перенести боль
такого осознания? И тяжесть работы над собой? Легче концентрироваться
на внешних
врагах, носителях зла, подспудно мысля себя «посланцем добра», чистым
от греховного
прошлого.
Обосновывая тезис о бессознательной идентификации
послесталинского поколения со сталинообразным властелином, я должен коснуться
разницы между так наз.
моделированием и так наз. имитацией. Имитация предполагает точную реплику
действий модели, моделирование же - заимствование свойств модели, но вынутых
из репертуара конкретных действий модели и перенесённых в контекст жизни
моделирующего.(50)
«...modeling goes beyond mimicry in implying the adoption of behaviours
which are symbolic equivalents
of the behaviour engaged in by the model .»(51)[52].
Человек способен не только повторять
точные действия модели, но творить «...behaviours expressive of the
same emotional state... the
same 'mood'. »(52)[53],
как и у модели. Это значит, что в изменившихся по сравнению со сталинским
периодом условиях идентификация с тоталитарным перволидером является
не имитирующей, но моделирующей.
В 60-70-80-е гг. в СССР ненависть к инакомыслящим
от лица общепринятой идеологии больше не имеет под собой почвы, поскольку
идеологическая первоистина иссохлась и растрескалась. Ненависть к инакоживущим
от лица трафаретно-советского образа жизни
больше не укоренена в советском быте, ибо трафаретный быт распался
на мириады
карьеристских усилий. Стандартный образ советского человека лопнул
по швам, и
репрессия тех, кто мировоззренчески и поведенчески «отклоняется» -
не может вершиться
от его имени. Ненависти к инакомыслящим предаются теперь не под фанфары
тотальной идеологии и «советского образа жизни», но под хриплую губную
гармошку частных
взглядов и образов жизни. По-прежнему советский человек ненавидит все
«отклонения»,
но уже не от тотального образца, а от собственного индивидуального
или группового
образа. Сама компартия превратилась в некий навязчивый аккорд клики
держиморд, одной
из групп, потерявшей тоталистские реверберации своей идеологии.
Перед лицом такого изменения в «формуле» тоталитаризма
- схватки «власти» и
«диссидентов» на политическом ринге под прожекторами якобы массовых
идеологий
являются архаической картинкой, случайностью политической конъюнктуры
затмившей
правду реальности. Сейчас не в конфронтации власти и диссидентов всех
оперений
проблема, а в нетерпимости советских людей к советским людям. Дело
в том, что будь ты «большевик» или «диссидент» - ты считаешь, что абсолютная
истина у тебя, что твои
взгляды самые правильные, что всё, что можно делать со своею «правдой»
- это бороться
за её триумф. Проблема в том, что советский человек в СССР или в эмиграции
относится к другим как к недоноскам истины, как к объекту завоевания его
совершенной истиной.
В новых условиях советской жизни сохраняется
«тот же стиль», что и раньше, в
классическом тоталитаризме. У нынешних советских людей сохраняется
«то же
эмоциональное состояние», что было и в Сталинские времена.
Диссиденты борются не за право на существование
своего индивидуального, а только за универсальность, общепринятость их
взглядов и стилей жизни. Они борются за свои
взгляды как образец для всех. Они бессознательно стремятся сделать
других расширением
себя, «to obliterate the other's identity.»(53)[54].
Диссиденты эмоционально заряжаются от
сверхчеловеческих генераторов «великих дел, великих свершений», повторяя
в этом сверхчеловеческий замах передовиц советских газет.
Клёкот их политико-идеологических знамён заглушает
их эмпирические
индивидуальности, которые остаются недоразвитыми, как у всех тоталитарных
людей.
«Творя великие дела», «рискуя собственным благополучием» они в своих
конкретных
отношениях с людьми, так ск., во внепартийной жизни - нарцистичны,
горделивы, самодостаточны, замкнуты, нетерпеливы, капризны, без человеческой
теплоты, без настроенности на чувства других. Они душевно открыты только
с «товарищами по общему
делу», с единомышленниками. Они не способны интересоваться истиной,
которая всегда многогранна, но только реализацией собственной доктрины.
Диссиденты «no longer think
of the opponents except as material obstacles to be overturned or smashed
down. »(54)[55].
Психология отношения диссидентов к советской
власти абсолютно такая же, как
психология отношения советской власти к диссидентам. Герои данной главы
не
демонстрируют, что несут в себе нечто, качественно отличное от того,
что представляют
из себя их враги - носители власти в СССР.
Нетерпимость к иному закладывается в раннем
детстве. Ключевое понятие здесь -
«'basic trust'; it is the first psychological trait and the fundament
of all others. Basic trust in mutuality is
that original optimism: that assumption that 'somebody is there', without
which we cannot live.»(55)[56].
B тоталитарном обществе, насаженном на хребет коллективной индивидуальности,
ребёнок развивается в «гиперсимбиотической» среде. Всё, что делает
индивид в
тоталитарном обществе (классическом или современном) - это борется
за расширение собственной индивидуальности или пристраивается к индивидуальности
другого
человека. Он либо поглощает индивидуальность другого, либо поглощаем
ею. В таких
условиях ребёнок не научается в должной мере воспринимать другое человеческое
существо (пр. всего мать, потом отца и так далее вдоль расходящихся
линий социальных отношений) как существо, естественно обладающее отличной
от его, ребёнка, индивидуальностью.
У ребёнка в тоталитарной среде не вырабатывается
чувство другого, непохожего на
него, человеческого существа. Другой человек для него на всю жизнь
остаётся частично с
ним сросшимся, и потому именно он нетерпим даже к крупицам выпирающей
из другого отличности.
Для ребёнка тоталитарной среды «somebody is
there» есть в изрядной степени либо
проекция его собственной индивидуальности, либо интроекция в неё другого,
когда интроецируемый объект смешивается с прошлыми идентификациями ребенка.
В любом
случае другое человеческое существо не распознаётся в его друговости
и видится в тенях
и бликах собственных неосознаваемых отражений.
В условиях классического тоталитаризма более
однородная среда (с большим
единообразием взглядов и образов жизни) не порождает такого количества
конфликтов
с друговостью, как обстановка в современном тоталитаризме. В классическом
тоталитаризме конфликт с непохожестью концентрируется на явных, «лицензированных»
врагах, политико-идеологических. Сейчас же в СССР плюральность растет
со «скоростью мухоморов». Следствие этого - усиление конфликта с друговостью
и, таким образом -
обострение психологической гражданской войны всех со всеми внутри страны.
В СССР 70-80-х гг. люди сопротивляются проекциям
и интроекциям ребёнка. Более
того, они (неосознанно) стараются сделать с ребёнком то же, что он
пытается сделать с
ними - подчинить собственным проекциям и интроекциям. От всей этой
тоталитарно-психологической несуразицы ребёнок эмоционально поникает или
паникует.
Люди, отказавшие ребёнку, подростку, юноше
- в гиперсимбиотической связанности
с ним, в «магической» психологической слиянности с ним заменяются или
божественно-лидерской фигурой, или (обожествленными) фетишами: мировоззренческими,
идеологическими, профессиональных и творческих интересов, политическими
(как в случае фанатиков советской власти или диссидентов).
Поскольку ни один классически-тоталитарный
социальный организм не может
обеспечить абсолютного единообразия среды - полностью изгнать друговость,
в нём всегда присутствуют (религиозные) фетиши-жупелы, психологически нейтрализующие
«досадное» присутствие друговости.
Объединяясь с единомышленниками (с похожестью)
вокруг алтаря частного культа, современный советский человек в пределах
СССР или в эмиграции вновь обретает тот гиперсимбиотизм в отношениях с
людьми, которого плюрализирующаяся жизнь старается
его лишить. Оборотная сторона этого: склонность фрустрировать при всяком
столкновении с друговостью, т.е. с тем, кто отвергает твою потребность
нарцистически
с ним идентифицироваться (путём проекции или интроекции), и упорствует
в своей
друговости, непохожести, уникальности.
Естественно, что в советском царстве антагонизма
70-80-х гг., где всё борется со всем
и всё ненавидит всё - состав самиздата отражает эту по-прежнему тотальную,
но в
современных условиях - многоячеечную политизацию человека. «Культурный
самиздат»,
напр., перевод книжки Судзуки «Путь Дзен» или несколько «неофициально»
переведённых
статей Хайдеггера, - ничтожен по сравнению с «политическими разоблачениями».
«Культурный самиздат» - капля масла в водных толщах «пропаганды против»,
вторящих многотонью советской «пропаганды за».
Всякий тоталитарный человек - диссидент относительно
друговости. Наши диссиденты
в узком смысле точно также пропитаны негативной совестью и негативной
моралью, как советские лидеры. Более того, они тоже являются советскими
лидерами, вождями новых абсолютистских идеологий.
Диссиденты способны реализовать свою индивидуальность
не через позитивный, а
только через негативный выбор (через отвержение другого человека).
Они неспособны действовать утвердительно, как и те, против кого они борются.
Диссидентство как деятельность - это одержимое
диссонанство вымученного
политического дискоданства.
______________________________________
[1] Термин является перифразом Герценовского выражения
«Хористы революции».
[2] Для политически правых социальная ответственность, без сомнения,
означает
подчинение корпоративной власти и национальной защите; для левых она
означает диссент
и сопротивление от лица социальной справедливости. Но в обоих случаях
налицо
подчинение селфа социальному долгу, тотальная политизация личности
и, наконец -
закрытие внутренней жизни...
Теодор Родзак
[3] Они консерваторы, хотя и в маске радикалов.
Из И. Заретского и М. Леоне.
[4] ...Радикализм становится столь модным и столь пагубным в той поддержке,
которую он ненамеренно оказывает статус кво, что любая критика современного
.общества, не желающая быть поверхностной, должна быть критикой в то же
время многого из того, что покрывается названием «радикализм».
Кристофер Лаш.
[5] терзаемые души ищут мученичества, сделанного вдвойне привле-
кательным мировой гласностью.
[6] разделяющими людей кредо или узкими доктринами...
[7] проповедывать моральность: бранить, командовать, устрашать
моральной риторикой.
[8] ...молодые радикалы сегодня, ..чувствуют, что психологическое изменение
должно предшествовать или сопровождать политическое изменение.
[9] Психологические интересы молодёжи конфликтуют
со строго политической
перспективой общества взрослых.
[10] ... это поколение: даёт, главным образом - психологическую критику
своего общества.
[11] ... даже радикализм 60-х гг. для многих из тех, кто разделял его,
был обусловлен
личностными скорее, чем политическими причинами... был как бы формой
терапии.
[12] Новое настроение было по-существу фундаментальным разочарованием
во всех
доктринах и программах, во всех прожектах и идеологиях, которые призывали
жертвовать жизнью. Открыв ритм бытия и красоту цветов, молодые люди стали
сомневаться в том,
что свобода может расцвести на почве, удобренной кровью, даже той кровью,
которая
пролита ради её, свободы, защиты...Жизнь не для того дана, чтобы её
пожертвовать на какой-либо алтарь, но чтобы её использовать для делания
своего дела.
[13] истинные отношения с другими, дружба, товарищество, любовь...
[14] Ценность любой идеологии начала измеряться не размахом чаяний,
но тем, сколь
эффективно она способствует развитию сочувствия в людях ... или делает
вклад в
обогащение индивидуальной жизни.
[15] ...не верят в антагонистическую или соперническую доктрину жизни...Они
не
измеряют других, не рассматривают других как что-то, с чем
нужно бороться...Вместо тенденции прикладывать ко всем стандарт новое
поколение
ценит уникальность и отличное в каждом человеке.
[16] ... управляемы бессознательной концепцией, что имеется «дьявол»,
легко помещаемый
ими во «врага».
[17] ... экстраординарное подчёркивание на человеческих отношениях
в юношеской культуре.
[18] на вечных истинах.
[19] В личных отношениях ключевой реальностью является честность и
отсутствие
социально наложенного долга.
[20] ... строят на дружбе политическую программу, идеологическую альтернативу
любви.
[21] человек часто должен быть готов не действовать, но стоять спокойно
«в свете»,
уверенный, что только такое спокойствие обладает красноречием, способным
пробудить
другого человека от жизни, к которой он сам чувствует отвращение, но
которую его ложная гордость будет заставлять защищать до смерти, его собственной
и нашей...
[22] подходить с песней к каждому встречающемуся объекту.
[23] накладывать собственные убеждения на других.
[24] Быть собой стало новым стилем, но в этом процессе многие парни
и девушки
научились быть добрыми и тактичными друг к другу.
[25] Та культура будет сильнейшей, члены которой не останавливаемы
от того, чтобы жить по-своему, теми, кто придерживается противоположных
ценностей.
[26] Отождествления соперничества с желанием уничтожить оппонента.
[27] Стимуляция западной молодёжи исходит из двух источников: их идеи
социальной относительности (! B.3.) и писаний психологов (! B.3.) и социальных
критиков.
[28] Чтобы признать социальную относительность - нужно обладать способностью
видеть человека не в связи с его обществом или классом, но с точки зрения
того, чем он как индивид может потенциально стать, и как окружающая социальная
среда ограничивает этот рост или усиливает его.
[29] пользуются радикальным стилем, вместо того,
чтобы обладать радикальной
субстанцией.
[30] ... тон революции, в одно и то же время страстный и незаинтересованный,
как если
бы действие было смешано с представлением: это было как бунт, превратившийся
в
фестиваль, и политическая дискуссия, превратившаяся в церемонию; эпический
театр,
и в то же время публичное признание... попытка объединить политику,
искусство и
эротику. Это было смешение частной и коллективной страсти, постоянный
отлив и прилив между чудесным и каждодневным, живое действие как эстетическое
представление,
соединение действия и его представления. Это было объединение человека
с его образом: зеркальные отражения, сконцентрированные в другом светящемся
теле... это было бытие
собой путём бытия со всеми вместе.
[31] Молодые люди открывают спонтанность...братство не только с людьми,
но и с
природой,... удивительную способность удивляться. Короче: они открывают
сердце...
Традиция этих молодых людей больше поэтическая (! В.3.), чем политическая.
[32] Революционер пытается разрушить правящий порядок и учредить другой,
более справедливый; бунтовщик борется против злоупотреблений власти...
революционер хочет изменить обычную практику власти; реформист - корректировать
злоупотребления.
[33] ... бунтовщик является опорой власти: если власть рухнет, он погибнет
тоже. Более
того, он является паразитом власти. Бунтовщик питается от власти: беззакония,
творимые
теми, кто выше его - оправдывают его богохульства. Его позиция укоренена
в
несправедливости относительно него; если бы эта несправедливость была
устранена,
причина его существования исчезла бы также.
[34] Бунтовщик является пленником правил власти;
если бы бунтовщик действительно
хотел быть свободным, он бы подвергал критике не власть правил, но
правила власти;
он бы не нападал на тирана, но на самою власть.
[35] ... утверждение их уникальности.
[36] ...даже когда они отрицают ее. Отвергая её они освящают её.
[37] ... эти различные пути приспосабливания к миру - бездумное приспособление,
само-сознание, и намеренное приспособление - могут быть использованы в
любой
реальности.
[38] Принять тюремный режим или рабочий график или тюремную систему
вознаграждений некритически - было бы угрозой поддержанию в себе чувства
собственной
индивидуальности, абсолютной невозможностью проявить свою человеческую
уникальность. Но стоит сконструировать какую-либо альтернативную реальность
-
маленькие субъективные пространства, которые были бы незаражены (хотя
бы
относительно) институционализированной реальностью, и они становятся
для
заключённых основой, на которой можно строить свою индивидуальность.
Благодаря
этой частичной отделённости от режима уже можно поддерживать особость
индивидуальности заключённого.
[39] Ролевая дистанциация (отсутствие полной идентификации с играемой
социальной
ролью) ...приводит к консервативным отношениям между индивидом и социальной
структурой. Утверждая, что он есть нечто большее, чем социальная роль
играемая им,
индивид замораживает своё сознание.
[40] Демистифицируя каждодневную жизнь человек
создаёт себе и другим видимость, что
он поднялся над ней, хотя в действительности он продолжает делать то,
что от него
требуется в жизни.
[41] ... либеральные социологи склонны видеть в демистификации социального
процесса предпосылку радикального социального изменения. Но во многих обстоятельствах
сама демистифякация, дающая возможность человеку дистанциироваться от социальных
взаимодействий - удовлетворяет его, что несовместимо с желанием подлинного
изменения.
[42] ... и радикальна (открывая окна в альтернативную реальность) и
консервативна,
констатируя, что это только окна, не более того.
[43] ... просто людьми, не связанными с машиной власти, без легальных
инструментов
влияния.
[44] ... в организационной силе, но теряют свою романтическую мистику,
..они
концентрируют организационную силу вокруг их лидерства, заменяя партийностью
мистику национального посвящения.
[45] Упадок родительской власти ведёт не столько к «упадку супер-эго»,
сколько к
изменению его содержания, ..такая ситуация способствует развитию жёсткого
и
наказывающего супер-эго, основанного главным образом на архаических
образах
родителей, смешанных с возвеличенными ребёнком до грандиозной степени
образами себя самого. При таких условиях супер-эго состоит из родительских
интроекций, а не из идентификаций с ними...Оно ставит перед эго экзальтированные
стандарты славы и
успеха и проклинает его с первобытной жестокостью, если оно не способно
эти стандарты реализовать.
[46] Ребёнок моделирует себя по идеальному образу
своего родителя, а не по родителю,
каков он в реальности
[47] ... реальной моделью детской идентификации является тот человек,
который, в фантазии ребёнка, обладает большим контролем над ситуацией и
её ресурсами, включая контроль над родителями, будучи лучше и сильнее,
чем родители.
[48] ... статус модели является более сильным фактором, чем степень
поощрения, получаемая ребёнком.
[49] Решающим является то, что отношение между идентифицирующимся и
объектом идентификации основано на том, что последний контролирует то,
что первый хотел бы контролировать. Необходимым первым шагом идентификации
является научение тому, что модель в самом деле контролирует то, что идентифицирующийся
хотел бы контролировать. Наказание моделью идентифицирующегося учит
его этому (В.З. !).
[50] ... выдающийся фактор, мотивирующий идентификацию ... есть фрустрация
моделью...
чтобы идентификация вообще могла иметь место, необходимо амбивалентное
отношение идентифицирующегося с моделью его идентификации.
[51] ... факт лишения ребёнка самого объекта идентификации, отнятие
его любви (чаще сублимированно религиозно, а не реально понимаемой. В.3.)
есть условие, способствующее идентификации.
[52] ... моделирование идёт дальше подражания в том, что усваиваются
поведенческие проявления, которые есть всего лишь символические эквиваленты
поведения модели.
[53] поведение, выражающее то же эмоциональное состояние... то же самое
«настроение».
[54] стереть личность других.
[55] не воспринимают оппонентов иначе, как материальные
препятствия, которые
необходимо опрокинуть или сокрушить.
[56] «базисная вера»; это первая психологическая черта и фундамент
всех других. Базисная
вера в человеческую взаимность есть первоначальный оптимизм; это убеждение,
что
кто-то существует вне нас, убеждение, без которого мы не можем жить.
>
_____________________________________________________________________________________________
|