продолжение I Главы I I I
.
 

   В дополнение к этому общечеловеческому феномену, проявление которого соотносимо с биологической закономерностью (мы считаем, что не только человека, но и любое другое в достаточной степени высокоразвитое животное может посетить явление сияния), напомним читателю, что Авеста, Ригведа и Упанишады своим происхождением имеют общий источник – праарийские племена, к которым относятся и греки... Это означает, прежде всего то, что часть коллективного бессознательного, уходящая корнями  в те далекие правремена в реальном своем жизненном  выражении у конкретных представителей арийских племен абсолютно одинакова – в том числе у греков, иранцев и индусов. Известно также и то, что Будда, умалчивая существование бога, многие положения оставил соответствующими мифическим источникам (Ригведе и Упанишадам) – именно те положения, в истинности которых он убедился на собственном опыте самопознания... 
   Наконец, чтобы придать завершенность текущему моменту исследования, напомним читателю нашу точку зрения, высказанную в предыдущей главе – ту именно, что Пифагор являлся прямым учеником Будды и что Сократ был хорошо знаком со школой пифагорейцев... 
   Поскольку, предваряя наше теоретическое углубление в область современной логики, мы поневоле прикасались с критических позиций к ее плоскостной, не изменившейся аристотелевской сути, постольку именно здесь и сейчас следует сказать, что вся европейская философия (включая тех ее представителей, которые относились отрицательно к третьему постулату Аристотеля), не вышла за пределы плоскостного мышления, сужающегося до куцего европоцентризма вместе с его экзестенциальной категоричностью. 
   Не обошло это заболевание и Гегеля, пришедшего к мысли в своих «Лекциях», что «восточную мысль следует... исключить из истории  философии»  [11, с. 146]. Там же [с. 145] Гегель, проявляя до очевидности плоскостное европоцентристкое мышление, пишет пренебрежительно о способности индусов к самопознанию, как о бегстве «в пустую абстракцию». И более того – этот официальный государственный философ (заслуженный профессор Берлинского университета) доводит пренебрежение свое до иронической насмешки – «так, например, – пишет Гегель, – индусы смотрят в продолжение десятков лет на кончик своего носа, а окружающие их кормят, они, таким образом, живут без всякого духовного содержания...». 
   При известной величине и значимости Гегеля, можно было бы и не заметить досадного его в отношении индусов промаха (списать на счет простительного на те времена незнания глубин индийского аналитического гения) – можно было бы, если бы не то, что Гегель позволяет себе восторженную характеристику точно такой же способности у древнегреческого философа: «Это физическое освобождение внутреннего абстрактного «я» от конкретного, телесного бытия индивидуума, – пишет он о Сократе, представляет собой внешнее доказательство того, как глубока была совершавшаяся в нем внутренняя работа духа» [12,  с. 38]...  Все, вроде бы, верно сказано о Сократе и красиво, но сам Сократ не нашел бы здесь самого главного – стремления к объективности! – ибо ее нет и не может быть там, где даже высокого полета птица свое хвалит, а чужое – хулит. 
   Еще одним любопытнейшим феноменом сократовского характера в пользу того, что он черпал свои рассуждения из подсознания, является постоянное общение его с неким внутренним голосом (похоже, что Сократ находился в состоянии постоянного откровения, близкого к нирване, при погружении в которую доминирующие архетипы нивелируются и в этом психическом состоянии в человеке возникает внутреннее видение говорящего сияния и оно для этого человека не иллюзия, оно – и Говорящая Смерть и Говорящий Бог). О том, что голос, слышимый Сократом внутри самого себя, исходит, вероятно, именно из этого сияния, говорит тот факт, что голос этот осмысливается философом, как божественное знамение. В «Апологии» (I, 31 d) он говорит, обращаясь к судилищу: «Началось у меня это с детства: вдруг – какой-то голос, который всякий раз отклоняет меня от того, что я бываю намерен сделать, а склонять к чему-нибудь никогда не склоняет». В этом сократовском «не склоняет» сокрыта его приверженность к объемному мышлению и неприятие категоричности выбора. А еще сокрыта буддистское правило – «не иметь никаких желаний», ибо внутренний голос «не склоняет» Сократа к тому, чтобы «заниматься государственными делами», торговлей, копить богатство – «не склоняет» ко всякого рода плотским удовольствиям и прочим наслаждениям, ублажающим тело и отягощающим свободу духа: «...очищение – не в том ли оно состоит... чтобы как можно тщательнее отрешить душу от тела, приучить ее собираться из всех ее частей, сосредотачиваться самой по себе и жить, насколько это возможно, – и сейчас и в будущем – наедине с собою, освободившись от тела, как от оков?» – («Федон», II, 67 cd). 
   Сократ, прислушивающийся к внутреннему голосу (божественному знамению), ощущает его по отношению к самому себе, как руководящее этическое начало («Апология», I, 40 bc) – «...божественное знамение не остановило меня ни утром, когда я выходил из дому, ни в то время, когда я входил в суд, ни во время всей речи, что бы я ни хотел сказать. Ведь прежде-то, когда я что-нибудь говорил, оно нередко останавливало меня среди слова, а теперь во всем этом деле оно ни разу не удержало меня от какого-нибудь поступка, от какого-нибудь слова. Как же мне это понимать? А вот я вам скажу: похоже, в самом деле, что все это произошло к моему благу, и быть этого не может, чтобы мы правильно понимали дело, полагая, что смерть есть зло. Этому у меня теперь есть великое доказательство, потому что быть этого не может, чтобы не остановило меня обычное  знамение, если бы то, что я намерен  был сделать, не было благом». Временами внутренний голос проявляется в Сократе и, как провидческий дар («Феаг», I, 128 e): «Вы знаете ведь того красавца Хармида, сына Главкона; однажды он советовался со мной, стоит ли ему пробежать ристалище в Немее. И не успел он начать говорить о своем желании состязаться, как я услышал голос и стал удерживать его от этого намерения...». О существовании этого феномена Сократа, об общении его с внутренним голосом, свидетельствуют не только платоновские диалоги – к Платону присоединяется и Ксенофонт в «Воспоминаниях о Сократе» (I, 1:2): «По всему городу ходили слухи о рассказах Сократа, что божественный голос дает ему указания». И там же (I, 1:5): «Многим друзьям своим он заранее советовал то-то делать, того-то не делать, ссылаясь на указание божественного голоса, и, кто следовал его совету, получал пользу, а кто не следовал, раскаивался». 
   На этом этапе нашего исследования пришла пора сделать заключение, что Сократ не только глубоко проник в бессознательное, как это делают йоги, но поскольку это проникновение он постоянно подвергал диалектическому анализу, ему удалось, не терминируя бессознательное каким-либо специфическим словом, явственно прикоснуться к его глубинному назначению и даже более того – на современном уровне постичь сокровенные свойства его и особенности. И это хорошо просматривается в сократовских высказываниях касающихся особенностей поэтического творчества: 

   В «Апологии» (I, 22 b): «Стыдно мне, о мужи, сказать вам правду, а сказать все-таки следует. Ну да, одним словом, чуть ли не все присутствующие лучше могли объяснить то, что сделано этими поэтами, чем они сами. Таким образом, и относительно поэтов вот что я узнал в короткое время: не мудростью могут они творить то, что они творят, а какою-то прирожденною способностью и в иступлении, подобно гадателям и прорицателям; ведь и эти тоже говорят много хорошего, но совсем не знают того, о чем говорят». 
   В «Федоне» (II, 61 b): «...поэт если только он хочет быть настоящим поэтом – должен творить мифы, а не рассуждения». 
   В «Федре» (II, 245 a): «Кто же без неистовства, посланного Музами, подходит к порогу творчества в уверенности, что он благодаря одному лишь искусству станет изрядным поэтом, тот еще далек от совершенства: творения здравомыслящих затмятся творениями неистовых». 
   В «Ионе» (I, 534 b): «...поэт – это существо легкое, крылатое  и  священное; и он может говорить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и иступленным  и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать». 

   Заметим также, что Сократ прекрасно понимал, что поэтический дар, если рассматривать его как некоторый ряд определенных способностей, имеет дискретный характер. Человек не может владеть в одинаковой мере всем рядом дискретных величин, но, как правило, лишь одной из них («Ион», I, 534 cd): «И каждый, – говорит Сократ, – может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза: один – дифирамбы, другой – энкомии, этот – гипорхемы, тот – эпические поэмы, иной – ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от умения они это говорят, а благодаря божественной силе; если бы они благодаря искусству могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; но ради этого бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос». Остается добавить, что в   этом  высказывании философа просматривается верная фиксация  качественных моментов этой дискретности и нормальное распределение ее отдельных частей среди поэтически одаренных индивидуумов. 
   В виде отступления от основной темы отметим, тот небезынтересный факт, что проявление поэтических и любых других способностей является результатом вероятностно-генетических процессов, выражаемых колоколообразной кривой (распределение Гаусса), описание которой в указанном смысле дано нами в книге «Мы – мутанты» [26, с. 186]. И вспомнили мы эту кривую здесь неспроста. Дело в том, что важнейший в теоретическом и практическом отношении закон распределения вероятностей, открытый К. Ф. Гауссом (1777–1855), был феноменологически описан за 2250 лет до него в двух платоновских диалогах – в «Федоне» (II, 90 a): «Разве не ясно, – сказал Сократ, что мы приступаем к людям, не владея искусством их распознавать? Ведь кто владеет этим искусством по-настоящему, тот рассудит, что и очень хороших и очень плохих людей немного, а посредственных – без числа». «Как это?» – спросил Федон и Сократ ответил: «Так же точно, как очень маленьких и очень больших. Что встретишь реже, чем очень большого или очень маленького человека или собаку и так далее? Или что-нибудь очень  быстрое или медленное, безобразное или прекрасное, белое или черное? Разве ты не заметил, что во всех таких случаях крайности редки и немногочисленны, зато середина заполнена в изобилии?»; а еще в «Тимее» (III, 52 e, 53 a), где феноменология вероятностного распределения описана настолько подробно и точно, что здесь не хватает всего лишь математического аппарата, чтобы получить тот же интеграл ошибок, который был теоретически определен Гауссом: «То, что приводилось в движение, все время дробилось, и образовавшиеся части неслись в различных направлениях точно так, как это бывает при провеивании зерна и отсеивании мякины: плотное и тяжелое ложится в одном месте, рыхлое и легкое отлетает в сторону и находит для себя иное пристанище. Вот наподобие этого и четыре упомянутых рода /стихии/ были тогда колеблемы Восприемницей, которая в движении своем являла собой как бы сито: то, что наименее сходно между собой, она разбрасывала дальше всего друг от друга, а то, что более всего сходно, просеивала ближе всего друг к другу». 
  

Продолжая указанное нами отступление, выделим тот момент, что четкое понимание Сократом законов вероятностного распределения и самим Платоном (унаследованное им, очевидно, от своего великого и неповторимого учителя) привело к тому, что и учитель и ученик не могли не увязать, при присущей им обоим природной проницательности, этот закон с генетической  наследственностью. 
   И, действительно, следы предполагаемой нами логической цепочки зафиксированы в диалогах и особенно в «Государстве», где Платон, например, предлагает систему сословий близкую к делению на касты и соответствующее распределение обязанностей (речь идет о правителях, стражах и ремесленниках). Создается и поддерживается такая система принципами евгенического подхода к проблеме. Исходя из этого, Платон в «Государстве» (III, 460 с) предлагает устами Сократа метод, который, кстати, был далек от утопии, поскольку применялся в легендарной Спарте: «...младенцев, родившихся от хороших родителей, ...отнесут к кормилицам, живущим отдельно в какой-нибудь части города. А младенцев, родившихся от худших родителей, обладающих телесными недостатками, ...укроют, как положено, в недоступном, тайном месте». Перед тем, как предложить этот жестокий способ отбора, Сократ приводит в оправдание следующий авторитетный пример (III, 407 d): «В случае... внутренних болезней, продолжающихся всю жизнь, Асклепий не делал попыток чуть-чуть облегчить положение больного и, изменяя его образ жизни и затягивая болезнь, удлинить человеку  никчемную его жизнь да еще дать ему случай произвести, естественно, точно такое же потомство». 
   И тут следует отметить, что поиски Сократом и  Платоном  способов улучшения человеческой породы шли намного дальше современных перспектив, ставших возможными с открытием Менделем генетических законов наследственности. Невозможно представить себе, что это так, но, как свидетельствует Платон, это именно так – еще 2500 лет тому Сократ, намного обогнав свое время, задумывался над возможностью искусственного вмешательства в человеческую природу. И не только он один, ибо если бы это было не так, то, очевидно, не появилось бы у него исторической возможности («Менон» I, 95 c) цитировать строки из полюбившихся ему стихов поэта Феогнида 
из Мегары (VI – V вв. до н. э.): 

   Если б умели мы разум создать и вложить в человека, 
   Много бы выпало им очень высоких наград, – 

говорит философ и тут же уточняет кому именно выпали бы эти награды, – «тем, кто сумел бы это сделать». 
   Этот пример говорит еще и о том, что Сократ считал человеческий разум несовершенным. Основанием для такого мнения являлся для него собственный его опыт самопознания и проникновение с исследовательской целью в виде бесед во внутренний мир других людей. В результате такого опыта Сократ пришел к выводу, что все наши знания берут свое начало в бессознательном. Душе остается самую малость – вспомнить. Что вспомнить? Тот опыт и те знания, которые были приобретены душой когда-то – в предыдущих рождениях: «...раз душа бессмертна, – говорит Сократ, – часто рождается и видела все и здесь и в Аиде, то нет ничего такого, чего бы она не познала; поэтому ничего удивительного нет в том, что и насчет добродетели, и насчет всего прочего она способна вспомнить то, что прежде ей было известно». Несовершенство же разума заключается по его мнению в том, что не всякий человек и не всегда способен вспомнить забытое знание. 
   Проделанная нами работа, позволяет возвратиться к теме, прерванной нашим вынужденным отступлением, ибо дает основание утверждать, что поэты, к которым приковано внимание Сократа, как раз и отличаются от обычных людей тем, что они без помощи рассудка способны воспоминать забытые знания. Да он, этот рассудок, по мнению Сократа им и не нужен, ибо в этом исключительном случае всякое рассуждение неповоротливостью своей приносит не пользу, а вред. Поскольку Сократ, как мы это уже выяснили, подобно поэтам, мог проникать в собственное подсознание, извлекая из него аккорды, адекватные такому волшебному проникновению, он всегда ощущал в себе невостребованное поэтическое призвание. В «Федоне» (II, 60 e, 61 ab) он  признается Кебету: «В течение жизни мне много раз являлся один и тот же сон. Правда, видел я не всегда одно и то же, но слова слышал всегда одинаковые: «Сократ, твори и трудись на поприще Муз». В прежнее время я считал это призывом и советом делать то, что я делал. Как зрители подбадривают бегунов, так, думал я, и это сновидение внушает мне продолжать мое дело – творить на поприще Муз, ибо высочайшее из искусств – это философия, а ею-то я и занимался. Но теперь, после суда, когда празднество в честь бога отсрочило мой конец, я решил, что, быть может, сновидение приказывало мне заняться обычным творчеством, и надо не противиться его голосу, но подчиниться: ведь надежнее будет повиноваться сну и не уходить, прежде чем не очистишься поэтическим творчеством». 
   Здесь ход наших рассуждений заставляет нас снова пойти на отступление от основной темы и виновна в этом не столько, может быть, аналитическая часть нашей души, сколько та, которая причастна поэтическому творчеству и которая сильна не рассудочностью своей, а полным слиянием с бессознательным.  Но что такое полное слияние с этой бестелесной красавицей, как не чистый инстинкт, лишенный всякой рассудочной примеси? Но легко ли, спрашивается, жить носителю подобной безпримесности в условиях всеобщей  приверженности здравому смыслу? Как защитить ему себя в тисках всеобщего плоскостного мышления от холодной рассудочности, от категоричных «да» и от таких же «нет», от канонизированной бескомпромиссности третьего постулата, въевшегося в плоть и кровь современного человека, как единственно возможная форма (парадигма) его мышления? В таком сообществе поэт аутистичен, хотя никакой психиатр и никакой прибор отклонения от нормы в нем с ходу не определит. И потому не определит, что требуется длительное наблюдение специалиста, чтобы выявить поведенческое отличие человека, для которого прирожденной доминантой этической ориентации является внутреннее, от человека, для которого такой доминантой являются факторы внешние. Первый пытается приспособить реальность к бессознательному, второй, наоборот, бессознательное – к реальности. Первый – по натуре Дон-Кихот, второй - не благодушный Санчо Панса – далеко нет; второй, Господи, то, что мы имеем вокруг себя в подавляющем большинстве – беспардонное приспособленчество. Первого отчуждает и реальность (он генетически не приспособлен к тому, чтобы в ней адекватно ориентироваться), и само окружение – то и другое постепенно доводит его до состояния психического срыва. Реальность эта, как показывает накопленный  веками опыт, хотя и воздействует на такого человека катастрофически, но он ее буквальным образом  не замечает, ибо она для него измывательница неуловимая. Да и как может быть иначе, если при его способе мышления (при доминантах П и С) эта реальность для него, практически, при всей своей материальности равна нулю – паранойяльно трансформируется в точку. Вот почему многие поэты и другие талантливые представители разного рода искусств (не будем перечислять здесь имен) заканчивали свою жизнь трагически. Очевидно, что люди подобного рода нуждались и продолжают нуждаться в социальной защите и с той точки зрения, что их творчество интеллектуально обогащает общество и с той, что они оторваны (не по своей воле) от жизненных реалий, ибо истинные ценности заключены для них в коллективном бессознательном – т. е. в самопознании. Свою ущербность (принадлежность к миру бессознательного) они противополагают ущербности своих сограждан (принадлежащих от мозга до костей миру плоскостного – прагматического мышления). В этом отношении мы безоговорочно солидарны с К. Г. Юнгом, утверждающим в произведении «Психология и поэтическое творчество» [60],  что «...искусство прирождено художнику как инстинкт, который им овладевает и делает его своим орудием...  в  качестве художника он есть... коллективный человек, носитель и ваятель бессознательно действующей души человечества... для прочего остается слишком мало, чтобы из этого остатка могла развиваться в придачу еще какая-либо ценность». 

<...................>
________________________________________________________________________________________
п