.
Человеческая индивидуальность (3-IV)
Мы знакомимся в процитированном отрывке
с людьми, бросающими вызов общепринятым приличиям. Отказ от подчинения
социальным условностям, восприятие их как чего-то несущественного, ненужного
и жалкого подразумевают наличие у человека чего-то такого, что он может
обществу противопоставить. В уста Конфуцию вложена мысль, что подобные
люди блуждают по ту сторону пыли и грязи мира и не страшатся смерти. Тема
человека, противопоставленного обществу и отрицающего его, - одна из основных
тем Чжуан-цзы.
Следуя укоренившейся традиции относить все
лучшее к далеким временам, Чжуан-цзы также говорит о том, что настоящие
люди были в древности. Эти настоящие люди не страшились одиночества, не
совершали геройских подвигов и не строили планов. Поэтому при неудаче им
не нужно было ни о чем жалеть, а в случае удачи не было оснований гордиться.
Они не испытывали радости оттого, что родились, и все принимая со спокойным
безразличием, они «не приносили дао в жертву своему сознанию и не пытались
помочь небу тем, что они люди» {256}. Сердце
у таких людей было твердым, лицо - спокойным; их холод был холодом осени,
тепло - теплом весны, и все их чувства были подобны четырем временам года.
В своей близости к природе они уподоблялись дао, и это давало им сверхъестественные
качества: они могли пройти через воду, не намокнув, и через огонь - не
обжегшись.
Итак, слияние с природой - вот что противопоставляет
совершенный человек ( шэн-жэнь)
фальши общества. Противопоставление истинного и прекрасного мира природы
испорченному, искусственному и лживому обществу проходит через все главы
трактата. Вот, например, как это проявляется в диалоге между древними правителями
Яо и Шунем. Шунь спрашивает Яо, что у него на сердце. Яо отвечает, что
он не возносится перед беспомощными, не отвергает бедных, скорбит об умерших,
радуется новорожденным и жалеет вдов. Но такой ответ вовсе не удовлетворяет
Шуня. «Это все прекрасно, - замечает он, - но не в этом состоит настоящее
величие». И поясняет свою мысль: «Небо рождает безмятежный покой, солнце
и луна светят, и четыре времени года идут своим чередом. Установленным
порядком следуют друг за другом день и ночь, проходят тучи и орошают землю
благодатным дождем». Услышав это, Яо восклицает: «Ты с небом, я с людьми»
{257}.
Эта же тема разрабатывается в разговоре между
Конфуцием и Лао Данем, который фигурирует в «Чжуан-цзы» в качестве глашатая
даосских истин и поэтому отождествлялся Сыма Цянем, а за ним и рядом современных
ученых с Лао-цзы. Когда Конфуций стал излагать Лао Даню классические книги,
тот прервал его словами: «Я хочу слышать о главном». «Главное - гуманность
и справедливость», - ответил Конфуций. «Относятся ли гуманность и справедливость
к человеческой природе?» - спросил Лао Дань. «Конечно, - ответил Конфуций,
- цзюнь-цзы не может, не будучи гуманным, достигнуть совершенства,
и для него нет жизни без справедливости. Гуманность и справедливость и
есть природа настоящего человека». - «Но что называется гуманностью и справедливостью?»
- спросил Лао Дань. «Это радоваться в своем сердце всем существам, - ответил
Конфуций, - всех любить, забывая о себе, - вот что называется гуманностью
и справедливостью». - «Возможно ли в самом деле любить всех и не есть ли
забвение о себе - один из видов эгоизма? - спросил Лао Дань... - Зачем
суетиться, проповедуя гуманность и справедливость, если небо и земля твердо
соблюдают свое постоянство, неизменно сияют солнце и луна, твердым порядком
идут звезды, твердо собираются в стада животные и птицы и твердо растут
из земли деревья» {258}.
Противопоставление человека природе чаще всего
конкретизируется в «Чжуан-цзы» противопоставлением его животным. Именно
они оказываются посредствующим звеном между человеком и дао - ведь,
с одной стороны, они близки человеку, а с другой - слиты со вселенской
жизнью и лишены ненавистного даосам сознания. Лао Дань однажды приводит
Конфуцию в пример лебедя, белизна которого не меняется оттого, что он не
моется, и ворона, черного, несмотря на то что он себя не красит. Их чернота
и белизна своей простотой возвышаются над суетой человеческих слов и действий
{259}.
Слияние с природой означает, по Чжуан-цзы,
забвение о людях. Об этом говорит образ рыб, прижимающихся друг к другу,
чтобы друг друга увлажнить, когда высыхают ручьи и реки. Но когда в реках
воды достаточно, тогда, уплыв в разные стороны, рыбы могут друг о друге
забыть. К этому взаимному забвению (сян-ван)
и следует стремиться. В уста Конфуцию Чжуан-цзы вкладывает следующие слова:
«Рыбы созданы для воды, люди - для дао. Будучи созданы для воды,
рыбы ныряют в глубину и там находят себе пропитание; будучи созданы для
дао,
люди не должны утомлять себя заботами, и тогда жизнь их будет обеспечена.
Поэтому и говорится: рыбы забывают друг о друге в реках и озерах, люди
- в следовании дао» {260}.
Путь к такому забвению намечен в речи Конфуция,
которому приписывается в «Чжуан-цзы» роль даосского проповедника, отговаривающего
Янь Юаня от намерения помочь жителям страдающего царства. Отвергнув все
планы Янь Юаня, Конфуций советует ему поститься, но не обычным постом,
а постом сознания. Это значит, что он должен освободить свое сознание от
всех внешних впечатлений, с тем чтобы пустоту могло заполнить дао. Тогда,
оставаясь среди людей, он в то же время будет далек от них; не сходя с
места, он сможет мчаться галопом по далеким странам; мудрый без познания,
он станет летать без крыльев. На эти рекомендации Янь Юань реагирует знаменательным
вопросом:
«Потому ли я не могу этого выполнить, что я все еще Янь Юань; когда
же мне это станет под силу, я перестану быть самим собой?» {261}.
Положительный ответ Конфуция на вопрос Янь Юаня показывает, что сознательной
целью даосских проповедников было такое перерождение адепта, при котором
он чувствовал бы себя совершенно новой личностью, не имеющей ничего общего
с тем, кем он был до просветления, наступающего в результате освобождения
от всех связей с миром людей.
Продвижение по этому пути описывается в другом
разговоре между Конфуцием и Янь Юанем. «Янь Юань сказал: "Я продвинулся".
- "Что это значит?" - спросил Конфуций. "Я забыл о гуманности и справедливости",
- ответил Янь Юань. "Это хорошо, но это еще далеко не все", - заметил Конфуций.
На следующий день Янь Юань .снова сказал, что продвинулся вперед, и на
вопрос Конфуция, что он имеет в виду, ответил: "Я забыл о правилах благопристойности
и о музыке". - "И это еще не все", - сказал Конфуций. Еще через день Янь
Юань вновь сказал, что продвинулся, и пояснил, что успокоился и забыл обо
всем. Когда Конфуций спросил, что это означает, Янь Юань ответил: "Я оставил
позади тело и искоренил ум. Удалившись от формы и отбросив знание, я стал
единым со всепроникающим"» {262}.
Таков образ даосского мудреца (шэн-жэнь),
встающий со страниц «Чжуан-цзы». В отличие от цзюнь-цзы, идеального
человека,
шэн-жэнь - скорее сверхчеловек. В своем отождествлении с дао
он утрачивает все человеческие качества, порывает все связи и становится
по ту сторону добра и зла. Нормы морали, как и все остальные нормы и рамки
человеческого существования, уже не имеют к нему никакого отношения. Он
действует как сила природы, с одинаковым безразличием принося людям благодеяния
и уничтожая целые царства.
Есть и другая сторона вопроса, заключающаяся
в том, что, противопоставляя природу обществу, даосы отрицали право общества
на распоряжение человеческой жизнью. Мы помним, что Конфуций говорил о
самостоятельной ценности цзюнь-цзы, о том, что благородный человек
не может стать орудием чужой воли. Человек гармонически сочетающий в себе
высокую культуру, интеллект, чувство ответственности и сознание нравственного
долга, может быть с полным правом назван личностью. По определению И. С.
Кона, понятие личности «обозначает конкретного индивида... как субъекта
деятельности, в единстве его индивидуальных свойств... и его социальных
ролей. С другой стороны, личность понимается как социальное свойство индивида,
как совокупность интегрированных в нем социально значимых черт, образовавшихся
в процессе прямого и косвенного взаимодействия данного лица с другими людьми
и делающих его... субъектом труда, познания и общения» {263}.
Ясно, что в учении даосов, отрицающих, что человек - существо общественное,
не могло возникнуть категории человеческой личности. Но даосы настаивали
на том, что человек как биологическое существо не может быть принесен в
жертву никаким соображениям государственной пользы, целесообразности или
общественных интересов. Его жизнь должна принадлежать ему и только ему,
это его единственное и священное достояние. В этом смысле можно говорить
об определенном совпадении взглядов ранних конфуцианцев и даосов: и для
тех и для других человек - не средство, а цель. Здесь они выступают единым
фронтом против моистско-легистского превознесения организации и государственной
машины и низведения человека до роли ее незначительной детали. С той разницей,
правда, что у Конфуция подчеркивается самоценность цзюнь-цзы, т.е.
человеческой личности, что свидетельствует об известном аристократизме
конфуцианства в противоположность демократизму даосов, говоривших о ценности
всякой человеческой индивидуальности. В отличие от личности «индивидуальность
как неповторимость каждого отдельного человека есть прежде всего факт биологический»
{264}.
В целом ряде притч «Чжуан-цзы» утверждается
мысль о ценности каждого существа, о законности его претензии на то, чтобы
его жизнь дошла до своего естественного конца и не была прервана на полпути.
Чжуан-цзы рассказывает, например, о плотнике, который увидал в пути стоящий
у алтаря огромный дуб - местную достопримечательность. На вопрос ученика,
чем объясняется такое безразличие, плотник ответил: «Это дерево ни на что
не годно. Если сделать из него лодку, она потонет, сделать гроб - он быстро
сгниет, сосуд - скоро расколется... Его невозможно использовать, потому
и живет оно так долго». Когда же плотник вернулся домой, дуб явился ему
во сне и сказал: «С кем ты хотел сравнить меня? Неужели с культурными деревьями?..
Ведь не успеют они принести плоды, как их обирают... Из-за своих плодов
они страдают всю жизнь и до срока погибают в середине пути, навлекая на
себя удары со всех сторон. Так бывает везде. Потому-то я давно уже хотел
стать бесполезным... ведь это очень полезно для меня. Если бы меня можно
было использовать, разве достиг бы я такой высоты?» {265}.
Та же мысль далее иллюстрируется еще тремя
притчами. Одна из них, аналогичная предыдущей, рассказывает об огромном
дереве с такими кривыми и узловатыми ветвями, что оно ни для чего не могло
быть использовано. О «несчастье быть материалом» говорит и следующая притча:
люди для различных целей срубают деревья, и поэтому ни одно из них не может
завершить своих лет и погибает на полпути. Наконец, последняя притча повествует
уже не о деревьях, а о людях. Ее герой - горбун Шу, которого не забирали
ни в армию, ни на принудительные работы, но он получал продукты, когда
они распределялись среди больных и инвалидов. Все эти притчи завершаются
сентенцией: «Каждый знает, как полезно быть полезным, но никто не знает,
как полезно быть бесполезным» {266}.
Французский синолог А.Масперо показал, что
одним из исходных пунктов даосизма было стремление к долголетию или даже
к бессмертию {267}. Даосы и их предшественники
пытались достичь этого, уйдя от общества, скрывшись в отшельничестве. Этим
объясняется тот факт, что о жизни основателей даосизма так мало известно.
С вниманием к индивидуальной жизни и с заботой о ее сохранении связан парадоксальный
факт, подмеченный немецким китаеведом В.Бауэром: именно в даосских источниках,
призывающих личность раствориться во вселенском целом, впервые в китайской
литературе появляется переживание Я {268}.
В то время как в конфуцианских трактатах автор большей частью говорит о
себе в третьем лице, скрываясь за формулой «Говорят, что...», в некоторых
высказываниях основоположников даосизма мыслитель выступает от своего имени,
не пытаясь прикрыться ничьим авторитетом. Примером такого рода может служить
гл. 20 «Дао-дэ-цзин», где отшельник с горечью говорит: «Все вокруг сияют,
как на торжественном жертвоприношении, как весной, когда всходят на холмы,
лишь я молчу, как ребенок, еще не показавший себя, еще ни разу не засмеявшийся,
как усталый путник, которому некуда вернуться. Люди вокруг живут в изобилии,
лишь я как бы лишен всего. У меня сердце глупца, темное и смутное. Обыкновенные
люди сияют, только я мрачен; обыкновенные люди все видят так ясно, лишь
я закрыт в своем унынии, вечно колеблем как море, как пылинка, несомая
ветром и не находящая пристанища». Возможность появления в даосском трактате
этого отрывка показывает, что даосское мировоззрение с его ощущением исключительности
и неповторимости каждого существования давало возможность выражения и тех
чувств, которые не укладывались в рамки семейных и социально-политических
отношений.
<...............................................>
_______________________________________________________________________________________
|